Тишендорф в поисках подлинного Нового Завета

И увидел он, что терновый куст горит огнем, но куст не сгорает.

Исход 3,2

В начале 1930-х годов распространились слухи о том, что Советское правительство собирается распродать ценные древности и шедевры искусства. Советская Россия нуждалась в твердой валюте, чтобы покупать на Западе машины и технику. Несколько американских дельцов и коллекционеров начали переговоры с советской торговой организацией — Амторгом. Знаменитый Абрахам С. Вольф Розенбах, король букинистов, почувствовал, что он стоит на пороге самой выгодной в своей жизни сделки. Он мечтал приобрести рукопись, которую даже этот желчный космополит расценивал как «важнейшую, самую сенсационную и дорогую из всех известных миру книг». Привыкший оперировать в своих сделках шестизначными числами, он все же сказал большевикам, что запрошенная ими цена чересчур высока. Но дверь для переговоров оставалась открытой, и Розенбах надеялся, что сможет добиться компромиссного решения. Тем временем колоритный сенатор от штата Техас Гарри Л. Дарвин тоже начал переговоры с русскими. Он хотел приобрести древнюю рукопись для церкви, к которой сам принадлежал,— методистской епископальной церкви Юга.

И тут грянул гром. Через два дня после Рождества 1933 г. Британский музей объявил о том, что приобрел у Советского Союза Синайский кодекс за самую высокую сумму, когда-либо уплаченную за рукопись,— 100 000 фунтов стерлингов, более чем полмиллиона долларов по тогдашнему обменному курсу (но более чем вполовину меньше той суммы, которая была запрошена у Розенбаха, как заявил этот ошеломленный джентльмен корреспонденту «Нью-Йорк Геральд Трибюн»).

Так завершилась длительная и тайная торговая операция, считающаяся по сей день величайшей книжной покупкой на протяжении всей мировой истории. Несмотря на разочарование Америки, христиане во всем мире могли теперь утешиться тем, что библейская святыня была вызволена из атеистического государства. Для попечителей Британского музея это приобретение казалось, вероятно, делом богоугодным и одновременно благодетельным для науки. Призыв к сбору средств на покрытие расходов, связанных с этой покупкой, был встречен с таким энтузиазмом, что вскоре затраченная сумма была перекрыта с лихвой, и правительство Макдональда, обязавшееся внести в кассу музея сумму, равную собранной — «один фунт за каждый собранный фунт»,— смогло сохранить для казны довольно приличную сумму.

Интерес к древнему кодексу был подогрет потоком статей, появившихся в ежедневных газетах, а также пылких и не всегда достоверных отчетов в воскресных приложениях. Как только манускрипт был выставлен на всеобщее обозрение в музее, мимо застекленной витрины потянулся бесконечный поток людей, желающих взглянуть на него. По словам сэра Фредерика Кеньона, игравшего главную роль в приобретении рукописи, реакция людей «доказала еще раз приверженность англоязычных наций к Библии»1. С точки зрения такого утонченного литератора, как Олдос Хаксли, этот поток свидетельствовал о свойственном человечеству фетишизме: «Если вы рассматриваете идолопоклонство как благо, тогда вы от всей души должны приветствовать приобретение кодекса. Я склонен рассматривать идолопоклонство как явное зло».

Лейбористская «Дейли Геральд» зашла так далеко, что назвала весь этот бум «самой вульгарной показухой самых вульгарных богачей». Независимый американский «Нейшн» в несколько более ироническом духе нашел, что, вообще говоря, все должны быть удовлетворены: «Кремль... обменявший реликвию „опиума народа" на пятьсот десять тысяч добрых христианских монет — приличную сумму, которая поможет индустриализации России... Рамсей Макдональд, доказавший своим друзьям-консерваторам, что даже лейбористский премьер-министр отнюдь не варвар, и, наконец, коммунисты, для которых козырем явится фигура лейбористского премьера, одной рукой покупающего Библию IV в., а другой урезающего пособия XX».

Однако, если отвлечься от политических страстей, мало кто мог отрицать, что речь идет об одном из великолепнейших образцов каллиграфического искусства IV в. При тогдашних обстоятельствах Британский музей был, несомненно, более подходящим местом хранения, чем ленинградская библиотека. По возрасту и достоверности только хранящийся в Риме Ватиканский кодекс как библейский текст мог сравниться с Синайским. По сути дела, Синайский кодекс был и остается самым полным и самым древним текстом Нового Завета.

Уникальная, малоизвестная романтическая история его открытия до сих пор является одним из самых увлекательных эпизодов в летописи поисков человеком письменных памятников своего прошлого. В Лобеготте Фридрихе Константине фон Тишендорфе, искателе древних истин, романтика обрела поборника, столь же настойчиво идущего к своей цели, как и его соотечественник и несколько более молодой современник Генрих Шлиман. Его карьера, так же как и карьера Шлимана, была весьма яркой и феноменально успешной. Исследования тоже привели его на Восток. В ходе своих приключений он, так же как и Шлиман, на опыте убедился в культурной деградации, административной коррупции, интриганстве и мошенничестве, характерных для Ближнего Востока в период оттоманского правления.

Для Шлимана, раскапывающего холмы, библией был Гомер, тогда как все усилия Тишендорфа, теолога по профессии, были сконцентрированы на собственно Библии, в частности на Новом Завете. В отличие от Шлимана Тишендорф ни в малейшей степени не был склонен к преклонению перед мифами. Он был прежде всего объективным и критически настроенным ученым, который пытался разгадать тайну ранних библейских текстов.

С тех пор как ученый-классик Фридрих Август Вольф сформулировал «гомеровский вопрос» и тем способствовал основанию в конце XVIII в. современной науки филологии, Германия практически захватила монополию в критическом изучении древней литературы. Вольф отрицал существование Гомера и приписывал авторство двух величайших эпосов нескольким поэтам. Его доводы базировались на исключительно точном и, можно сказать, революционном анализе дошедших до нас текстов. Его метод был развит последующими поколениями немецких ученых.

Несомненно, филологические и исторические исследования (эти две науки некоторое время занимались фактически одним и тем же) немецких ученых вошли в число наиболее выдающихся достижений XIX в. и способствовали тому, что название «Германия» стало неразрывно ассоциироваться с блестящей и скрупулезно добросовестной ученостью. Именно в это время немецкий поэт мог скорбеть по поводу того факта, что его возлюбленная нация столь богата мыслями (gedankenreich), но бедна духом деятельности (tatenarm), — призыв, к которому его соотечественники, к несчастью, не остались глухи.

Однако немецкая наука пожала лавры тогда, когда инструмент, выкованный и отточенный на поприще филологии, был применен к теологии. Так появились специальные дисциплины по изучению Библии под названием «Высшая критика» и «Низшая критика», занимающиеся тщательным изучением соответственно содержания и текста Священного писания. Как и все на свете, эти дисциплины не были созданы на пустом месте, а восходили к Абеляру и Спинозе, может быть, даже к Оригену и святому Иерониму.

Критика Библии часто отождествляется с агностицизмом и скептицизмом и рассматривается как смертельная атака на христианские традиции. Действительно, немалое число критиков XIX в. анализировали библейский текст с целью оспорить его традиционно приписываемое авторство, время и место возникновения, пути его передачи, собирания воедино и канонизации. Знаменитое имя Юлиуса Велльгаузена2 ассоциируется с искусным рассечением в духе Вольфа Ветхого Завета на несколько частей, для каждой из которых предполагались различное авторство и среда создания. Другие зашли так далеко, что объявили причисление апостольских документов к евангельским текстам результатом фальсификации.

Для них христианская доктрина была не чем иным, как «синкретической» комбинацией различных эллинистических культов и философских учений, короче, «александрийским винегретом», говоря непочтительными словами Нормана Дугласа.

Молодой Тишендорф с самого начала протестовал против таких тенденций в библейской критике. Но, отвечая рационалистам и позитивистам, он не пошел по пути обскурантизма. Поскольку большинство критических споров в период его студенчества были посвящены текстуальным разночтениям в Новом Завете и содержащимся в нем противоречиям, Тишендорф, уже тогда обратил внимание на эти проблемы. Он оставил помыслы о пастырском поприще и, хотя время от времени выступал с проповедями, считал, что гораздо лучше сможет служить Богу, посвятив свою жизнь творческому изучению священных текстов. Еще до посвящения в сан он твердо поставил перед собой цель — доказать подлинность Евангелий и восстановить первоначальную евангельскую редакцию священных текстов.

Выполнение этой задачи отнюдь не превратило его в типичного немецкого профессора, ведущего, подобно Иммануилу Канту, замкнутую упорядоченную жизнь. Наоборот, в своих поисках он совершил множество поездок в крупные европейские библиотеки и, более того, пережил в высшей степени рискованные приключения на Ближнем Востоке. Преисполненному серьезности теологу, выходцу из скромной мелкобуржуазной среды, пришлось превратиться во вполне светского находчивого путешественника, заводившего ради успеха своих поисков дружбу с высокопоставленными деятелями церкви, саксонскими королями и русскими великими князьями. Ему пришлось усвоить все тонкие уловки дипломатии.

Уже к тридцати годам он обрел международную известность. Однажды, когда он, будучи еще молодым, был представлен одному из своих зарубежных коллег, тот решил, что существуют два Тишендорфа. Стоящий перед ним молодой человек просто не в состоянии был выполнить такую работу, которая легко могла обеспечить прочную репутацию нескольким умудренным годами и опытом зрелым ученым. Король Пруссии на приеме сравнил его с Александром фон Гумбольдтом. Тишендорф, по словам короля, как и Гумбольдт, просто не мог не совершать открытия во всем, за что он брался.

Константин Тишендорф родился в 1815 г. в семье врача в маленьком саксонском городке Ленгенфельде. Будучи одним из лучших учеников своего класса в гимназии близлежащего районного центра, города Плауена, он заложил в себе уже тогда основы отличного знания греческого и латинского языков, а также произведений древних авторов. Когда он приступил к изучению теологии в Лейпцигском университете, ему пришлось к классическим языкам добавить древнееврейский, арамейский, сирийский и коптский. Здесь он вскоре отличился, написав по-латыни удостоенные премий эссе о святом Павле и Христе. В течение года Тишендорф преподавал в одной частной школе под Лейпцигом, возглавляемой человеком, который впоследствии стал его тестем. Уже тогда он был поглощен подготовительными исследованиями для своего критического издания греческого текста Нового Завета, которое ему на протяжении жизни довелось выпускать в восьми различных версиях. Научное предисловие к первому изданию принесло двадцатипятилетнему молодому человеку назначение на теологический факультет Лейпцигского университета.

Но молодой ученый, хотя к этому времени он уже был влюблен и помолвлен, не собирался предаваться безмятежному и респектабельному существованию, как подобало «герру профессору». Скопив некоторую сумму, а также воспользовавшись помощью своего брата и скептически настроенного саксонского правительства, 30 октября 1840 г. он направился в Париж. Ему предстояло провести пять лет вдали от родины.

Непосредственная цель путешествий Тишендорфа была проста и продиктована здравым смыслом, однако она ошеломила почтенных представителей старшего поколения ученых, которые либо просто не задумывались над этим, либо не обладали энергией и самоуверенностью Тишендорфа. Они были также лишены его палеографической одаренности, ибо он был в равной мере знатоком как в поисках ценных документов, так и в расшифровке и датировке их.

Когда Тишендорф начал работу над изданием греческого текста Нового Завета, он понимал, что древнейшие документы IV, V и VI вв. намного превосходят по своему значению более многочисленные манускрипты X в. и последующих веков, которые послужили основой для прославленного греческого текста Нового Завета, составленного Эразмом Роттердамским, а также для переводов его на разговорные языки, как, например, версии Лютера и короля Якова (Джеймса) I. Греческий Новый Завет Эразма (первое издание, 1516 г.) был во многих отношениях сделан довольно небрежно, при полном отсутствии знакомства с элементарными методами критики, выработанными наукой лишь в XIX в. В том, как великий гуманист произвел отбор рукописных источников, не было никакой системы; он не выяснил как следует их происхождение, возраст и степень достоверности, не проверил с должной тщательностью, в какой мере они расходятся и дополняют друг друга, что помогло бы устранить имеющиеся в тексте ошибки. И что совсем непростительно, для того чтобы заполнить пробел в греческом оригинале и в то же время поспеть к сроку, установленному его издателем, печатником Иоханнесом Фро-беном из Базеля, он сделал обратный перевод одного отрывка с латыни на плохой греческий. К несчастью, Эразм одновременно вызвал к жизни и новую традицию, стремившуюся провозгласить как его греческое издание, так и в еще большей степени сделанные с него прославленные переводы на разговорные языки непогрешимыми. Однако еще в XVII в. несколько ученых собрали и сопоставили разночтения, обнаруженные ими в рукописях Нового Завета, число которых неуклонно росло, включая уже некоторые тексты на коптском и готском языках. В то же самое время была сделана попытка составить перечень и классифицировать все имеющиеся в европейских странах манускрипты, а также оценить их относительную достоверность. Когда в XIX в. пальма первенства в библейских исследованиях перешла преимущественно к немецким ученым, появилось сомнение в правильности общепринятого мнения, согласно которому сопоставление возможно большего количества рукописей позволит восстановить на их основе первоначальный апостольский текст. Тишендорф всей душой принял эту новую точку зрения. Он счел теперь важнейшей задачей сосредоточить внимание на текстах, относящихся к первым пяти векам христианства. Он убедительно доказывал, что только таким путем можно добраться до текста более раннего, чем официально «утвержденный» византийский Новый Завет, который он считал не более чем лроизводной, фальсифицированной версией. Но когда он приступил к работе над своим вариантом греческого текста, то с удавлением обнаружил, что в области филологического изучения и толкования тех немногих древнейших евангельских документов, которые тогда были известны науке, сделано, за редкими исключениями, ничтожно мало. Что, если изучение этих древнейших евангельских текстов, а также тех, которые еще могут появиться, покажет, что Евангелия создавались при жизни поколения, современного Иисусу и его ученикам, и что сохранившиеся наиболее ранние версии доносят до нас подлинное слово апостолов? Требовалось, во-первых, тщательное изучение небольшого количества имеющихся древних текстов и, во-вторых, поиски новых, быть может, еще более древних и более полных рукописей.

Наконец Тишендорф нашел себе задачу по плечу. Его удивительные достижения убедительно доказали, что великие открытия редко являются делом случая, но почти неизменно удаются только подготовленному уму.

Перед тем как в 1840 г. уехать из Лейпцига, он составил перечень древнейших рукописей Нового Завета, имеющихся, по его сведениям, в европейских коллекциях. Первую остановку он сделал в Париже, где находилось несколько из этих редчайших документов, прежде всего Кодекс Ефрема Сирина и Кларомонтанасий кодекс. Тишендорф уделил основное внимание Кодексу Ефрема, палимпсесту, то есть рукописной книге, с которой более древний текст был стерт, а вместо него написан новый. Это был трактат жившего в IV в. церковного деятеля Ефрема, скопированный в XII в. поверх более древнего, относящегося к V в. текста Нового Завета. Буквы первоначального текста были соскоблены пемзой, после чего пергамен был тщательно вымыт и отмочен. Это была обычная практика средневековых монастырей, поскольку пергамен был дорог и относительно редок. Для того чтобы изготовить приличных размеров книгу-кодекс, требовалось немалое стадо крупного рогатого скота или овец. Поэтому редко используемые или устаревшие тома часто вновь пускались в дело, подобно тому как в наши дни лишние или бракованные книги, а также запрещенные издания превращаются в макулатуру для повторного использования. И так же как в наше время, новый текст далеко не всегда оказывался более ценным, чем предшествовавший.

В периоды поздней античности и средневековья (когда наряду с пергаменом вошел в употребление значительно более дешевый материал — бумага) палимпсесты, как мы видели, были широко распространены. По самой своей природе они нередко таят большие загадки и сюрпризы. Для палеографа-гурмана палимпсесты — подлинные деликатесы среди прочих рукописей. Разумеется, далеко не все они были сразу распознаны как палимпсесты. Вероятно, еще много их лежит неузнанными в подвалах библиотек.

Что касается Кодекса Ефрема Сирина, то на нем сквозь текст XII в. смутно проступали какие-то бесцветные и стертые письмена, что впервые было замечено в XVII столетии. Установить возраст древнего текста по нескольким коротким отрывкам, содержание которых палеографы реконструировали лишь предположительно, было по тем временам делом почти невозможным. Химическая обработка пергамена в 1834 г. практически не дала результатов, и, по единодушному мнению специалистов, Кодекс Ефрема Сирина был признан безнадежным. Прочитать его текст никому никогда не удастся. Именно этим объяснялось то, что саксонское правительство субсидировало честолюбивый проект никому не известного Тишендорфа без всякого энтузиазма, тем более что до него другой лейпцигский профессор, пытавшийся разрешить эту загадку, признал свое поражение. Когда молодой Тишендорф по прибытии в Париж посетил хранителя Национальной библиотеки, чтобы получить разрешение на исследование рукописи, его выслушали с добродушным скептицизмом. Как мог он надеяться на успех в «разрешении одной из важнейших и сложнейших загадок науки», когда здесь потерпели неудачу прославленные специалисты? Однако, просиживая над рукописью день за днем, с утра до позднего вечера, Тишендорф все же добился своего. У него не было каких-либо приспособлений для оптических исследований, доступных сегодня ученым, — ультрафиолетовых лучей, поляризованного света, кварцевых ламп, которые во многих случаях превращают прочтение палимпсеста в детскую игру, если только исследователю знакомы язык и система письма. Но Тишендорф обладал великолепным зрением, превосходным знанием древних унциальных письмен и непобедимым оптимизмом молодости. Он заметил, что, если держать пергамен против света, задача значительно упрощается.

Через два года работа была закончена. Она принесла ему славу одного из величайших светил палеографии. В январе 1843 г. он с удовлетворением держал в руках печатное издание восстановленного им текста. Тишендорф также поработал над Кларомонтанским кодексом, унциальной рукописью новозаветных посланий. Кроме того, он перерыл библиотеки в Утрехте, Лондоне (где хранился замечательный Александрийский кодекс V в.), Оксфорде и Кембридже. После завершения своей работы в Париже, где он пробыл в общей сложности двадцать семь месяцев, Тишендорф продолжил свои скитания, посетив Страсбург, Базель, Лион, Марсель и Северную Италию, где имелись ценнейшие рукописи Нового Завета. Он побывал в библиотеках Венеции, Милана, Турина, Модены и Флоренции. Но основной его целью был Рим, где в папской библиотеке хранился самый древний и самый полный из всех известных тогда библейских кодексов — Ватиканский кодекс, который до того времени не был еще по-настоящему введен в обиход библейской текстологической критики. По мнению Ти-шендорфа, этот греческий кодекс, написанный прописными буквами, превосходил достоверностью и точностью все исчисляемые сотнями более поздние рукописи, написанные строчными буквами. Возможность изучить и скопировать этот кодекс дала бы ему неоценимое подспорье в его усилиях по восстановлению первоначального греческого текста.

Тишендорф изложил свой план Папе Григорию XVI во время личной аудиенции (парижский архиепископ и саксонское правительство снабдили его рекомендательными письмами) и был приятно удивлен, обнаружив, что глава Церкви сочувственно относится к его предприятию. Папа любезно сравнил работу молодого протестанта с трудами святого Иеронима и предупредил его, что он, подобно известному отцу Церкви, должен философски отнестись к тому, что его усилия могут встретить непонимание и даже подвергнуться нападкам со стороны единоверцев-христиан. При этой же встрече Папа произвел его в кавалеры ордена Северной Звезды, и это было первой из бесчисленных наград, посыпавшихся на Ти-шендорфа, который, как говорили впоследствии, слишком уж гордился этими знаками отличия, а также чересчур широко использовал свои связи с сильными мира сего — государственными деятелями и членами королевских семей.

Однако вскоре его ватиканский проект столкнулся с непредвиденным препятствием в лице кардинала Анд-жело Маи, который прежде открыл трактат Цицерона «О государстве», разгадал тайны ряда классических палимпсестов, но был одновременно и ученым-библеис-том с немалыми претензиями и весьма сомнительными достижениями. Как раз в это время он готовил собственное издание Ватиканского кодекса. Тишендорфу было дано на ознакомление с кодексом только шесть часов, но он с пользой употребил это время, скопировав несколько наиболее интересных отрывков.

Наконец, исчерпав запасы рукописей в Европе, Тишендорф в марте 1844 г. пустился через Средиземное море в плавание к иным берегам. План, которым он руководствовался, и на этот раз был смел и прост: «Кодекс Ефрема, как и подавляющее большинство древнейших греческих документов, украшающих библиотеки Европы, пришел с Востока, вернее, из тех стран Востока, где впервые расцвела христианская ученость. Разве нельзя допустить, что там, прежде всего в монастырях с их библиотеками и укромными тайниками, до сих пор погребены ценнейшие сокровища литературы? Поскольку мы располагаем лишь очень малым числом древних документов, на которых может быть основано восстановление апостольского текста, я считаю своим долгом убедиться, действительно ля наши возможные источники уже исчерпаны тем материалом, который могут предложить нам европейские библиотеки»3.

Это смелое предприятие — поиски новозаветных рукописей в монастырях Ближнего Востока — увенчалось исключительным успехом; однако нельзя сказать, чтобы это была первая подобная попытка. Задолго до Тишен-дорфа перспектива найти предполагаемые эпиграфические сокровища этих мест волновала воображение путешественников и ученых. Порожденные возникшим в эпоху Возрождения интересом к утерянной классике предположения о погребенных на Востоке сокровищах высказывались еще в XV в. Поэтому авантюрные предприятия с исследовательскими целями отнюдь не были редкостью. В Париж, Ватикан и даже в Москву время от времени доставлялись морем разнообразные научные материалы, и надежда на замечательные открытия никогда не угасала. Путешественники, посетившие в XVII и XVIII вв. монастыри горы Афон в подвластной туркам Греции и Святой Марии Дейпары в Египте, пространно рассказывали о больших собраниях христианских текстов, которые они там видели, причем некоторые из их числа «восходили ко временам святого Антония». Но эти сообщения часто сопровождались сетованиями по поводу плачевного состояния манускриптов и их недосягаемости. Даже в это время местные монахи стремились охладить пыл исследователей и неоднократно сознательно наводили их на ложный след. К сожалению, скрытность церковников была обратно пропорциональна их заботе о сохранении собственного наследия.

Джон Ковел, один из первых английских ученых, занявшихся поисками в восточных монастырях, слышал в 1677 г., что в одном греческом монастыре были сожжены «все книги гуманитарного содержания». На горе Афон и повсюду в других местах ему приходилось видеть, писал он, «целые груды рукописей... отцов Церкви и других ученых авторов... они были сплошь покрыты пылью и грязью, многие истлели и разрушились». Таких сообщений было вполне достаточно для того, чтобы побудить других взяться за поиски с удвоенной энергией.

Вскоре после этого Роберт Хантингтон, ставший впоследствии епископом Рафо, посетил Нитрийскую пустыню в Египте и приобрел там для Бодлеанской библиотеки несколько сирийских текстов среднего достоинства. Хорошо поработали для Ватиканской библиотеки два двоюродных брата — сирийцы Иосиф и Илия Ассемани, которые в начале XVIII в. прочесали Египет, Палестину и Сирию, но своими дерзкими операциями, по-видимому, встревожили монахов.

На протяжении почти столетия неоднократно предпринимавшиеся европейскими эмиссарами усилия большей частью оказывались бесплодными. К концу XVIII в. другой англичанин, Уильям Джордж Браун (1768-1813), странствовавший по Малой Азии, Армении, Египту, Сирии и Персии и убитый на пути в Тегеран, также заинтересовался ставшими теперь легендарными монастырями Нитрийской пустыни, расположенной к северо-западу от Каира. В своих «Путешествиях» (1799) он повествует: «Я все время спрашивал о рукописях и в одном из монастырей увидел несколько книг на коптском, сирийском и арабском языках. На арабскjм были сочинения святого Григория и Ветхий и Новый Заветы. Настоятель сказал мне, что у них есть около восьмисот томов, но наотрез отказался расстаться хотя бы с одним из них; больше мне ничего не удалось увидеть».

Наконец, в 1801 г. значительное оживление вызвала неожиданная находка Эдварда Даниэля Кларка. Это была великолепная Платонова рукопись с острова Патмос. Угасшие было надежды вспыхнули вновь. С развитием коптской и сирийской филологии основными объектами сделались, естественно, библиотеки египетских монастырей. В этих поисках англичане благодаря своему политическому влиянию имели перед другими значительное преимущество и на протяжении нескольких десятилетий наслаждались лидерством, подкрепленным целым рядом крупных предприятий. Большинство своих усилий они сосредоточили на монастырях Нитрии, где некогда обосновались первые христианские монахи и где из соцветия примерно трехсот шестидесяти процветавших когда-то монастырей горстка уцелела до этих дней.

В числе англичан, посетивших восточные библиотеки в начале XIX в., первым следует назвать Роберта Керзона, впоследствии барона Зуч. Он родился в 1810 г. и впервые ступил на землю Египта, когда ему только исполнилось двадцать три года. Он поставил перед собой конкретную цель — поиски книг, погребенных в монастырях. В его маршруте помимо Египта значились Палестина, Сирия и Греция. Впоследствии он написал одну из самых очаровательных книг путевых заметок — «Посещение монастырей Леванта»,— которая часто переиздавалась (в 1916 г. с предисловием Дэвида Дж. Хогарта). Эта книга дает также классическое для всех времен описание злоключений и гибели книг.

Вот Керзон, сопровождаемый полуживыми от голода монахами, входит в заброшенную квадратную башню. Здесь, «в большом сводчатом помещении с открытыми, незастекленными окнами, на полу лежали... от сорока до пятидесяти коптских манускриптов. Некоторые из них прочно прилипли к полу, пролежав там, вероятно, много лет...» В монастыре Каракала, на горе Афон, Керзон, когда они вошли в полуразвалившуюся келью, собрался с духом и попросил настоятеля подарить ему найденный там отдельный лист пергамена, покрытый древними унциальными буквами.

«„Конечно! — воскликнул игумен. — Но зачем он вам?" Мой слуга предположил, что, может быть, он пригодится для того, чтобы накрыть несколько горшков с джемом или ваз с вареньем, имевшихся в моем хозяйстве. „О, — сказал игумен, — возьмите еще" — и, не долго думая, схватил толстый том Деяний и Посланий in quarto и, вытащив нож, отхватил из конца пачку листов толщиной в дюйм прежде, чем я успел остановить его. Это был, как потом оказалось, Апокалипсис, завершавший книгу и очень редко встречавшийся в ранних греческих рукописях Деяний: этот том был написан в XI в. Мне следовало, вероятно, убить книгоубийцу за это ужасающее кощунство, но его великодушие заставило меня простить ему этот грех, так что я завладел Апокалипсисом и спросил, не может ли он продать мне что-нибудь из книг, поскольку увидел, что они не представляют для него особой ценности. „Malista, конечно,— ответил он,— сколько вам нужно? Они мне ни к чему, а я сейчас как раз нуждаюсь в деньгах, чтобы закончить свои постройки, так что буду рад извлечь из них хоть какую-нибудь пользу..."»

Проверяя сведения, добытые им в Каире, Керзон сумел пробраться через люк в старый погреб для масла при одном из нитрийских монастырей, откуда впоследствии другие путешественники вывезли драгоценный груз. И вот совершенно несправедливо Керзон был потом обвинен монахами в том, что он ограбил их, похитив заботливо хранимые рукописи. Такого рода клевета была, очевидно, их излюбленным способом обелять свои собственные грехи. Тишендорфу предстояло столкнуться с аналогичной ситуацией.

По пятам за Керзоном в 1838 г. в Нитрию приехал Генри Тэттем, архидьякон Бедфордский. Действуя от имени Британского музея, он завладел, как потом говорили, львиной долей добычи в виде более чем четырехсот томов. На этот раз целью поисков были не утраченные греческие или латинские произведения, а евангельские и теологические тексты. Кстати, Тэттем был выдающимся специалистом в области арабской и коптской филологии, причем занимала его преимущественно лексикография. Среди груза рукописей, привезенных им в Англию, его преподобие Уильям Кьюртон открыл древний сирийский вариант Евангелия. Названная по его имени «Кьюр-тоновской сирийской», эта рукопись Британского музея явилась одним из самых значительных открытий библе-истики в период, предшествовавший находкам Тишен-дорфа.

Несомненно, успех английских первооткрывателей добавил Тишендорфу энергии в его стремлении осуществить свои замыслы. Однако, поскольку он был лишен собственных средств, не в пример какому-нибудь английскому аристократу, и не имел мощной поддержки Британского музея, ему пришлось искать себе щедрых единомышленников и покровителей. К счастью, саксонское министерство просвещения, наконец-то осознав значение его достижений, расщедрилось и предоставило ему средства для «набега» на Ближний Восток. Пришли на помощь также банкиры Франкфурта и Женевы и старшие коллеги из Бреслау. Тишендорф принял эти известия «со слезами радости на глазах», как писал он своей невесте из Венеции в ноябре 1843 г.

Путешествие из Ливорно на французском почтовом пароходе «Ликург», во время которого он жестоко страдал от морской болезни, лишь ненадолго выбило его из колеи. Вскоре после прибытия в Александрию — город, особо дорогой сердцу исследователя раннего христианства, хотя он и стал безликим многоязычным портом Средиземноморья (или был таковым до тех пор, пока Кавафи, Форстер и Дюрэл не воскресили его былого очарования),— он продолжал свой путь, отплыв на барке вверх по Нилу, в Каир. Из позднейших описаний деяний Тишендорфа (серьезного биографического исследования, впрочем, нет и поныне) явствует, что с самого начала он наметил себе главной целью монастырь Святой Екатерины на Синайском полуострове. В некоторых популярных рассказах — а часть их исходит от самого Тишендорфа — содержится намек на то, что сразу же по высадке в Александрии он верхом на верблюде помчался по стопам Моисея — правда, с большей скоростью — через прибрежные земли Красного моря к подножию святой горы. При этом подразумевается, что им все время владело сверхъестественное предчувствие встречи с сокровищами, ожидавшими его на Синае. Это, однако, не подтверждается фактами. Монастырь той же Святой Екатерины в Каире и главным образом различные коптские монастыри в Нитрийской пустыне отнюдь не в меньшей мере занимали его воображение, суля надежды на грядущие великие открытия.

Маршрут разведывательной поездки Тишендорфа предусматривал также посещение Map-Сабы на Мертвом море, Лаодикеи, Патмоса и разных других пунктов в Сирии и Малой Азии, а также горы Афон и, разумеется, Константинополя, где, если верить упорно ходившим слухам, вместе с другими легендарными и неизвестными документами во дворце Серай (Сераль) хранился как будто древнееврейский текст Евангелия от Матфея — книги, представляющие собой, вероятно, остатки сокровищ византийских библиотек и созданного в эпоху Возрождения будапештского собрания Матьяша Корвина. Тишендорфу действительно удалось получить из различных источников множество манускриптов, а также купить у посредников немало рукописей, неизвестно где найденных, но всему этому предстояло поблекнуть перед его неожиданной удачей на Синае.

В Синайском монастыре в Каире в ответ на расспросы о манускриптах ему посоветовали посетить монастырь Святой Екатерины, «где он смог бы найти множество великолепных образцов». Таким образом каирские монахи надеялись избавиться от назойливого иностранца. Одновременно они послали своей братии на полуострове предостережение о ненасытном пристрастии гостя к пергамену. Но этот маневр привел к обратным результатам и оказал Тишендорфу услугу, обратив его внимание на монастырь Святой Екатерины. От Тишендорфа было не так-то просто отделаться, и он убедил каирских монахов открыть деревянный стенной шкаф, случайно попавшийся ему на глаза. Немало времени ушло на то, чтобы подобрать ключ, но, когда он был найден, обнаружилось изобилие древних текстов, хотя, как это часто бывало, они оказались в отчаянном беспорядке, брошенными на произвол судьбы. Было ясно, что монахи не имеют ни малейшего представления об их содержании, возрасте и даже о языке, на котором они написаны.

В другом шкафу, на этот раз в часовне каирского женского монастыря, оказалось еще больше пергаменных рукописей, и Тишендорф с удовлетворением отметил, что, какие бы предостережения ни нашептывали ему с самого начала профессиональные пессимисты на родине, он стоит на пороге волнующих открытий. Кроме того, он уверился в том, что способен перехитрить монахов и священников, которые демонстрировали явное нежелание разрешать чужеземцам даже поглядеть на их рукописи. Как беспечные, но своенравные и ревнивые родители, они не могли спокойно относиться к проявлениям внимания со стороны чужаков к их заброшенным детям. Казалось, эти полуграмотные монахи никогда и не вспоминали о существовании древних, истлевающих рукописей, но стоило только иностранному гостю выказать к ним хотя бы малейший интерес, они заявляли, что рукописям этим нет цены. У Тишендорфа это часто вызывало отчаяние и отвращение, иногда он поддавался на обман, но со временем обрел должное самообладание, которое вкупе с совершенно необходимой искушенностью в левантийской дипломатии позволяло ему вывозить рукописи из таких мест, которые его коллеги считали безнадежными или недоступными.

Еще в Каире ему не раз приходилось слышать о том, что где-то здесь за семью печатями утаивается фантастически богатая библиотека. Предполагали, что она находится в ведении коптского архиепископа Александрии (который, как и его предшественники на протяжении ряда столетий, несмотря на свой титул, постоянно проживал в Каире). Тогдашнему коптскому патриарху было уже за девяносто, но при этом он оставался весьма подвижным, обаятельным и легкомысленным человеком. Тишендорф добился приема у старого джентльмена, изящная болтовня которого напомнила посетителю салонные разговоры дам парижского света. Когда наконец Тишендорф упомянул о своем желании ознакомиться с содержимым «секретной» сокровищницы манускриптов, патриарх поинтересовался, зачем ему это понадобилось. Тишендорф объяснил, что он поставил перед собой задачу восстановить первоначальный текст Евангелий и что для этого ему необходимо свериться с древними документами, которые «по возможности максимально точно воспроизводили бы то, что вышло из-под пера самих апостолов». Этот аргумент, однако, не произвел на патриарха впечатления. С каменным лицом он заявил: «В конце концов, у нас есть все, что нам нужно. Есть евангелисты, есть апостолы. Чего еще нам желать?» Тишендорф понял, что идея текстуальной критики Библии за все девяносто с лишним лет, очевидно, даже не приходила ему в голову.

Еще до этого мнение коптского архиепископа о посетителе упало весьма низко, когда он попросил Тишендорфа прочесть отрывок из греческой книги. Произношение Тишендорфа на языке Софокла ужаснуло старца Как бы там ни было, Тишендорф и его панегиристы, по-видимому, придерживались мнения, что причиной произведенного им ложного впечатления явилось невежество архиепископа в классическом греческом языке. Они нисколько не сомневались в том, что произношение, которому обучали в германских гимназиях и которое сильно отдавало Hochdeutsch (верхненемецким диалектом), звучало совершенно аутентично древнегреческому.

В апреле 1844 г. Тишендорф из Каира отправился в Нитрийскую пустыню, где когда-то существовало несколько сот монастырей — до тех пор, пока приливная волна ислама не поглотила их и христианское рвение коптов не угасло. Тишендорф провел розыски в нескольких таких монастырях. Довольно быстро он понял, что среди многочисленных помещений монастыря нет комнаты, «ограждающей от назойливых визитов монахов лучше, чем библиотека». В некоторых монастырях библиотеки загонялись на чердак какой-нибудь башни. Там манускрипты лежали грудой, или были разбросаны по полу, или напиханы как попало в плетеные корзины. На полу помещения в изобилии валялись обрывки и фрагменты рукописей.

В первых двух монастырях Тишендорфу не удалось найти греческих текстов. Были обнаружены только коптские и арабские рукописи, хотя и почтенного возраста. В третьем монастыре он видел сирийские документы, а также нашел несколько ценных эфиопских фрагментов. Монахи этого нитрийского монастыря, у которых совсем недавно англичане увезли несколько манускриптов, уплатив «весьма скромную сумму», отнеслись к немецкому ученому крайне подозрительно, всячески подчеркивая, что они жестоко уязвлены тем, что они характеризовали как «британское плутовство», из-за которого они лишились своих сокровищ. Подозрительность монахов превосходила их алчность, и Тишендорфу не удалось уговорить их продать хоть что-нибудь, несмотря на самые щедрые условия оплаты. Однако в неожиданном приливе восточной щедрости они без всяких возражений позволили ему взять несколько полуистлевших листов пергамена с описанием сбора винограда коптами в VI-VII вв., которые Тишендорф извлек из очередной покрытой пылью груды. Эта удача, однако, не прошла для него даром: у него «несколько дней болело горло от пыли, поднявшейся в знойном воздухе».

В мае 1844 г., после двенадцатидневного пути с караваном через пустыню, Тишендорф добрался до монастыря Святой Екатерины. Он располагался на высоком песчаном плато, примерно в четырех тысячах пятистах футах над уровнем Красного моря, среди поистине героического ландшафта, образуемого крутыми гранитными скалами, над которыми возвышается Джебель-Муса — гора, где, согласно спорному преданию, Господь продиктовал Моисею десять заповедей. Монастырь представляет собой крепость, сложенную из громадных валунов. Воздвигнута она в начале VI в. императором Юстинианом для того, чтобы служить убежищем окрестным монахам от грабителей-бедуинов. В то время здесь и образовался единый большой монастырь (имя святой Екатерины закрепилось за ним много позже), поглотивший рассеянные вокруг поселения отшельников и уже существовавший небольшой монастырь при часовне Неопалимой Купины, построенной в IV в. святой Еленой, матерью Константина Великого.

Несмотря на то что географически гора Синай расположена в центре пустынного, чуть ли не лунного ландшафта, она является как бы местом встречи трех величайших монотеистических религий. Она считается Святой Землей каждой из них, но особенно иудаизма, поскольку здесь пролегал путь израильтян, скитавшихся в поисках Земли Обетованной, и здесь же Моисей принял от Бога заповеди. Мусульмане поклоняются горе, так как на одной скале близ вершины виден след копыта верблюда, который с этого места доставил пророка на небеса. Монастырь в его теперешнем виде красноречиво свидетельствует о своем многогранном культурном и религиозном наследии. Он назван в честь Екатерины, христианской святой из Александрии, принявшей мученичество во время гонений императора Максимилиана и, по преданию, похороненной в этом месте. Одна из его двадцати двух часовен построена, как гласит легенда, на том месте, где Господь явил себя Моисею в неопалимой купине. Посетителей этой часовни просят снять перед входом обувь.

Только в последние годы, после того как в 1958 г. объединенной экспедиции Принстонского, Мичиганского и Александрийского университетов было разрешено произвести полную опись и сделать цветные фотоснимки, Запад получил некоторое представление об уникальных шедеврах искусства, хранящихся в стенах монастыря Святой Екатерины. Его коллекция икон, насчитывающая более двух тысяч экземпляров, не имеет себе равных в мире. Мозаика VI в. «Преображение Христа» в апсиде базилики превосходит все мозаики Равенны и считается одним из самых выдающихся творений византийского гения.

Тем, что удалось сохранить так много произведений живописи — вопреки константинопольскому императору-иконоборцу Льву III, приказавшему в 728 г. уничтожить все иконы в его империи,— монастырь Святой Екатерины обязан одному из бесчисленных парадоксов истории — происшедшему ранее завоеванию этого района мусульманами. Несмотря на тенденцию европейских историков представить победоносных солдат Мухаммеда козлами отпущения в деле опустошения христианских центров — начиная с Александрийской библиотеки, ислам часто способствовал сохранению культурных богатств и спасал христиан от их же единоверцев.

Как вскоре заметил Тишендорф, монастырь Святой Екатерины хранил остатки духа веротерпимости: в его стенах нашла приют мечеть, о происхождении которой рассказывают немало противоречащих друг другу историй. Согласно одной версии, она была построена самим пророком; другая, записанная Тишендорфом, гласит, что монахи воздвигли ее, чтобы смягчить гнев завоевателя, султана Оттоманской империи Селима I (1512-1520), когда они не сумели вылечить одного молодого греческого монаха, к которому властелин питал нежные чувства. Но это романтическое объяснение опровергается тем фактом, что о существовании мечети источники упоминают за два столетия до описываемых событий. В равной мере можно сомневаться и в ходячем мнении, что монастырю удалось спастись единственно благодаря уважению арабов к маленькой мечети. Безусловно, ее присутствие вряд ли помешало бы им разрушить или использовать для своих целей остальные постройки. Как бы то ни было, другие монастыри и церкви тоже оставались не тронутыми в течение веков арабского и турецкого владычества, даже без ограждающей близости минаретов. Правда заключается в том, что сосуществование христианских и мусульманских храмов было выражением веротерпимости, гораздо более свойственной средневековой арабской цивилизации, чем западному миру.

Тишендорфу и его людям пришлось довольно долго кричать перед неприступными стенами, чтобы привлечь к себе внимание. Их пустили внутрь только после того, как его рекомендательные письма, переправленные через стену в корзине, привязанной к веревке, были тщательно изучены и признаны действительными. Братия спросила, есть ли у него рекомендация от настоятеля главного отделения монастыря в Каире, но Тишендорф мудро ответил, что забыл взять ее с собой. Он опасался, что, если они заранее узнают о его пристрастии к древностям, это может осложнить поиски. Теперь монах спустил сверху другую корзину, в которую на этот раз сел сам посетитель, и затем, словно лыжник в современном подвесном подъемнике, он был поднят вверх по стене к небольшому отверстию.

«Как удивительно приятно, — писал Тишендорф в своих популярных путевых заметках „Reise in den Orient" („Путешествие на Восток"),— оказаться внезапно перенесенным из безлюдной пустыни с ее нескончаемым песком и скалами в эти гостеприимные стены, в маленькие опрятные дома, очутиться среди серьезных бородатых людей в черных рясах». Тут же настоятель провел Тишендорфа в уютные комнаты и назначил молодого грека прислуживать ему. Грек был одет в короткую полосатую тунику и с ходу ошеломил Тишендорфа вопросом, не приходилось ли ему во время своих странствий бывать на Солнце и на Луне. Будучи, очевидно, слегка помешанным, этот «синьор Пьетро», как называла его братия, был упрятан в монастырь своими огорченными родственниками. И каждый день он трогательно ждал их приезда. Несмотря на свои причуды, он был необыкновенно смышленым и говорил кроме родного греческого на итальянском, французском, а также немного на английском, немецком и арабском языках. Тишендорф вскоре понял, что он был самым живым и остроумным из восемнадцати обитателей монастыря.

Соседом немецкого ученого был брат Грегориос, величавый, добродушный, библейского вида старец, который за сорок лет до этого был мамлюкским генералом, известным своей жестокостью.

Более всего Тишендорф сблизился здесь с недавно прибывшим библиотекарем Кириллом, который был переведен сюда из монастыря на горе Афон из-за разногласий с патриархом.

В этой выглядевшей как мираж религиозной крепости было на что посмотреть. Через некоторое время Тишендорф научился разбираться в лабиринте домов, залов, мастерских, келий, часовен, лестниц, горбатых, как «американские горы», переулков, балконов и балюстрад — в скоплении, образовавшемся за тысячу четыреста лет строительства и приводящем в отчаяние своей запутанностью, как настоящий средневековый город. Он замечал роспись на стенах, резьбу по дереву, мозаичное панно, в сопровождении синьора Пьетро через подземный ход ходил на прогулки в восхитительный, хорошо орошаемый сад вне стен монастыря, где выращивались овощи и сладкие фрукты и ряды стройных темно-зеленых кипарисов четко вырисовывались на фоне неба. В саду также находился склеп, оссуарий, где хранились рассортированные кости умерших — ребра с ребрами, руки с руками, черепа с черепами. Трупы сначала высушивались благодаря сухому климату пустыни, а через несколько месяцев разламывались и раскладывались по отдельным кучкам. Только скелет святого Стефана, умершего в 580 г., был оставлен нетронутым и в соответствии с его предсмертным желанием был установлен в полном одеянии, как часовой, у входа.

Но прежде всего гостя интересовали рукописи. Кирилл оказывал Тишендорфу помощь и, по-видимому, доверял ему. Он сам первым повел борьбу во имя некоторого порядка против торжествующего хаоса, составив первый каталог. При этом он не возражал, если кто-либо пользовался книгами — что и у нынешних библиотекарей вызывает иногда приступы профессиональной нервной болезни, — хотя это и могло временно расстроить порядок, который он навел в библиотеке. Тишендор-фу было позволено уносить рукописи к себе, чтобы без помех копировать их и составлять свой собственный перечень. Кириллу все эти хлопоты доставляли даже удовольствие: ведь больше ни один человек в монастыре не выказывал ни малейшего интереса к книгам. Время от времени он преподносил Тишендорфу каллиграфически оформленный листок с каким-нибудь стихотворением на новогреческом языке, сочиненным в его честь.

Путевые заметки Тишендорфа о Востоке, изданные в двух томах вскоре по возвращении в Лейпциг и написанные в обычном, отчасти популярном, отчасти гиперболическом стиле, свойственном заметкам путешественников середины прошлого века, — хотя эти читались интереснее большинства других, — были весьма сдержанными во всем, что касалось его палеографических занятий на Синае; причины этой сдержанности мы вскоре узнаем. Но в частных письмах и записях Тишендорф отводил душу, рассказывая о своем восхищении богатством коллекции и унынии, вызванном плачевным состоянием, в котором он нашел ее, несмотря на первые усилия Кирилла Он начал испытывать презрение к монахам, беспечно пренебрегавшим своим истинным богатством — христианскими текстами — ради глупых будничных забот и механического, вымученного воспроизведения наполовину непонятной литургии. Он писал своей невесте: «Вот уже семь дней, как я прибыл в монастырь Святой Екатерины. Ты и представить себе не можешь эту свору монахов! Имей я власть и достаточно физической силы, я бы свершил богоугодное дело, вышвырнув всю шайку через стену».»

Когда, он начинал наводить справки о каких-нибудь важных рукописях, ответы были обычно уклончивыми, часто заведомо ложными и противоречащими друг другу. Даже от Кирилла было мало толку. Ему ничего не стоило заявить, что он понятия не имеет о существовании тех или иных пергаменных рукописей, которые, по слухам, видели другие монахи.

По счастью, Тишендорф в том сыщицком розыске, который он учинил в кйижном и рукописном собраниях, был полностью предоставлен самому себе. В монастыре Святой Екатерины было, собственно, три библиотеки, совершенно не связанные друг с другом и размещавшиеся в трех отдельных помещениях. Меньшая содержала в основном печатные издания, хранящиеся на яолках. На дверях собственно монастырской библиотеки, расположенной на первом этаже, красовалась греческая надпись ίατζεΐον φνκηζ, обозначающая «аптека духа» или «санаторий души» (название, начертанное, согласно Страбону, на стене одной древнеегипетской библиотеки в Фивах). Тишендорф сухо прокомментировал этот факт: «Насколько мало остальные обитатели пустыни, люди образцового здоровья, нуждаются в городских аптеках, настолько же мало среди монастырской братии слабых душ, нуждающихся в помощи этой „аптеки духа"».

Третья библиотека служила также складом священнических одеяний, сосудов и тому подобного. Кроме того, она содержала также Библии, литургические и патрис-тические тексты и пополнялась в прошлом книгами, поступавшими сюда по завещаниям покойных синайских архиепископов. Здесь хранилось также роскошнейшее, великолепно украшенное унциального письма Евангелие VII или VIII в., высоко ценившееся даже монахами и уже привлекавшее внимание путешественников, ранее посещавших монастырь. Хотя его значение с точки зрения текстуальной критики было ничтожным, Тишендорф ценил его эстетические достоинства весьма высоко.

По примерному подсчету Тишендорфа, здесь было около пятисот рукописей, главным образом на греческом, но также некоторое количество на арабском, сирийском, армянском, грузинском и старославянском языках (совместная американо-египетская экспедиция, субсидированная Фондом изучения человека, впоследствии обнаружила примерно три тысячи триста рукописей на двадцати языках, из них более двух третей — на греческом). По содержанию рукописи были почти без исключения теологическими, включая списки Библии, требники, па-тристические и литургические тексты. Они свидетельствовали о том, что было время, когда и в монастырских кельях велись серьезные богословские занятия. Некоторые рукописи когда-то принадлежали, по-видимому, соседним монастырям, которые были покинуты или разрушены. Тишендорф содрогался при одной мысли о том, сколько их было безвозвратно утеряно вследствие «постыдного небрежения». Он держал в своих руках манускрипт, буквально «кишевший откормленными белыми клещами». А другой, «прижатый к каменной стене, слипся и затвердел до такой степени, что вполне мог сойти за окаменелость».

Ни один из исследованных до сих пор Тишендорфом томов и отдельных листов не представлял большого интереса для библейских штудий. Здесь не было практически ничего, что помогло бы восстановлению текста Нового Завета времен раннего христианства. И тут, как в хорошем приключенческом романе, случилось непредвиденное. Тишендорф, рассеянно блуждая по главной библиотеке, случайно остановил взгляд на корзине, стоявшей посреди зала. Она была заполнена старыми рукописями на пергамене, и, когда Тишендорф поспешил к ней, чтобы проверить ее содержимое, Кирилл, по случайности оказавшийся здесь, заметил, что две груды подобного материала в такой же стадии разложения уже были преданы огню. Эта партия предназначалась для той же цели. Однако Тишендорф все же решил поближе взглянуть на рукописи. Перед ним были исписанные каллиграфическим унциальным письмом пергаменные страницы, содержащие по четыре колонки текста. Это был список греческого Ветхого Завета — «Септуагинты», который, судя по стилю письма, показался Тишендорфу самым древним из всех, которые ему довелось видеть: «Я изучил все старейшие греческие рукописи в европейских библиотеках, и изучил их тщательнейшим образом, с целью заложить основы новой греческой палеографии. Некоторые из них, например часть Ватиканской Библии, я скопировал собственноручно. Пожалуй, никто не был так знаком с древним написанием греческих букв, как я. И все же мне не приходилось видеть рукописи, которую можно было бы счесть более древней, чем эти синайские листы».

Не было сомнений, что этот манускрипт не уступал по возрасту, а следовательно, и по своему значению для науки перлам среди библейских рукописей Европы — унциальным кодексам Рима, Парижа, Лондона и Кембриджа. Он насчитал сто двадцать девять листов пергамена. Все они были из Ветхого Завета, хотя только из одной его части. Поскольку Тишендорф в основном интересовался греческим Новым Заветом, он, вероятно, испытал кратковременное разочарование. Но это отнюдь не умалило значения его открытия, которое могло привести к находке новых — возможно, даже неизвестных ранее — фрагментов «Септуагинты». По уцелевшей части кодекса нельзя было сказать, входил ли в него Новый Завет, хотя все говорило за то, что рукопись прежде была много больше по объему. И какие-то части ее уже были преданы огню.

Учитывая судьбу, уготованную содержимому корзины, Тишендорфу не составило труда получить разрешение на то, чтобы взять себе сорок три листа. К сожалению, он еще не научился держаться с беспристрастностью опытного скупщика. Его восторг по поводу неожиданной находки, часть которой стала теперь его собственностью, недвусмысленно отражался на его лице. Какая великолепная награда за нудное высиживание месяц за месяцем над вычитыванием выцветших палимпсестов; за внесение в списки практически каждого клочка древних библейских рукописей в европейских библиотеках и утомительные поездки через весь континент в поисках этих клочков; за жизнь в дешевых гостиничных номерах вместо женитьбы и спокойной жизни в собственном доме; за выпрашивание средств и обхаживание хитрых чиновников, строгих архивариусов, уклончивых священнослужителей и продажных комиссионеров! Могли двадцатидевятилетний ученый, только что совершивший то, что некоторые потом называли «открытием века», скрыть свои эмоции?

Монахи осознали ценность обрывков, которые они намеревались сжечь и часть которых они в своей щедрости от невежества только что отдали иноземцу. Теперь никакие доводы Тишендорфа не могли убедить настоятеля отдать ему оставшиеся восемьдесят шесть листов, хотя, как заметил Тишендорф, почтенный старец не вполне понимал, что он, собственно, оберегает. Однако Тишендорфу разрешили просмотреть оставшиеся листы, и он составил перечень их содержания, а также скопировал одну страницу с тремя колонками Исайи и первой колонкой Иеремии. Он умолял Кирилла получше заботиться о листах, отобранных у него, и быть начеку, если вдруг обнаружится любой подобный материал. Тишендорф также намекнул, что он, возможно, еще вернется в монастырь. В его мозгу уже теснились всевозможные проекты. Каким образом ему овладеть листами, которые в последнюю минуту ускользнули из его рук? Может ли он рассчитывать на поддержку извне? Не обратиться ли к русскому царю, который, как патрон Греческой Православной Церкви и покровитель христианских учреждений на Ближнем Востоке, пользовался большим почетом у синайских монахов? Под давлением обстоятельств палеограф уже готов был превратиться в изворотливого политика. Одно он решил твердо: никто не должен знать о происхождении страниц «Септуагинты», которые он привезет с собой в Европу. Все, что он скажет,— это что они были найдены «в египетской пустыне или неподалеку оттуда». Это не было ложью, хотя позже его и обвинили во лжи. На самом деле это было правдой... только в соответствии с освященной годами заповедью дипломатии Талейрана: хотя он и говорил правду, и ничего, кроме правды, это была не вся правда.


1 Kent/on F. G. The Story of the Bible. London, 1936.
2 Юлиус Велльгаузен (1844-1918) — немецкий ориенталист и библеист, автор «Истории Израиля» (1878).
3 Tischendorf С, voп. Die Sinaibibel. Ihre Entdeckung, Herausgabe und Erwerbung. Leipzig, 1871.

Назад   Вперед