Глава VI Белый убор монастырей

Монастырь

Монастырь — это сложная организация, ибо в условиях хозяйственной автономии он должен отвечать всем потребностям достаточного количества людей, как духовным, так и материальным. Прежде всего, это храм и ризница. Затем, на территории монастыря расположены дополнительные строения, предназначенные для повседневной жизни монашества: собственно монастырь или его внутренние галерей как центр монастырской жизни (в этом мы убедимся дальше), зал капитулов, отдельные спальни для монахов, новициев и конверзов, трапезная и кухня, всегда соседствующие друг с другом, теплая комната или зимняя приемная, умывальная комната и парильня, больница, которая в больших аббатствах, вроде Кентерберийского, могла иметь собственную часовню, внутренние галереи, свою кухню и сад; далее, отхожее место рядом со спальней, соединенное с ней узким извилистым коридором по вполне понятным причинам. Кроме всего прочего в монастыре есть прачечная, пекарня, хлев, конюшни, хлебный амбар, продовольственные склады.

На плане приората Крист-Черч в Кентербери видны отдельные апартаменты для архиепископа и приора, административные здания, помещения для гостей. В Побле были предусмотрены дома для престарелых монахов. В других аббатствах имелись больницы, в которых принимали паломников и гостей. И всегда на территории монастыря возле церкви или больницы существовали два кладбища: одно — для монахов, другое — для братьев-мирян. Наконец, в каждом монастыре имелись свои живорыбные садки, свой огород, свои посадки хозяйственных и лечебных трав. Всего в середине XII века в Кентербери жили 150 монахов, это аббатство располагало тремя спальными помещениями, одной больницей площадью 250 квадратных футов; монастырские галереи и трапезная составляли по 130 квадратных футов каждая.

Даже в монашеских орденах, где царила большая строгость, такое количество построек требовало значительных затрат, особых организаторских способностей, усилий, таланта, изобретательности, глубоких познаний в самых различных областях. И монахи вскоре станут обращаться к специалистам: архитекторам, каменщикам, стекольщикам, ювелирам, каменотесам. Аббат Гуго Клюнийский в 1009 году постановил, что мастерские различных ремесленных цехов будут занимать площадь 125 футов в длину и 23 фута в ширину. Существовала канализация. В сухой каменистой почве (как у картезианцев Дижона) прокладывали подземные трубы для стока хозяйственных вод, для водопровода в монашеских кельях и рядом с кухней, а также для "осушения подвала, влажного из-за многочисленных подземных источников" (1396).

Река, на берегу которой строился монастырь, тоже служила нуждам братии: крутила мельничные жернова, снабжала водой кухню, канализационную систему, уносила отбросы из богадельни, отхожих мест, кухни и больницы. И все это было таким основательным, продуманным и разумным, что зарождавшаяся в начале XIX века промышленность не нашла ничего лучшего, как разместить свои фабрики в бывших монастырских стенах. Так, в Бельгии, в Генте, текстильная фабрика заняла старое помещение картезианцев; в Дронгене — премонстрантов, а в бывшем цистерцианском аббатстве Валь-Сен-Ламбер француз Лельевр открыл производство хрусталя.

Внутренние монастырские галереи

Изначально французское понятие "cloitre" (от латинского "claustrum") означало "ограда", "замкнутое пространство" и даже "тюрьма". Похоже, что св. Пахомий, заложивший в Египте первый монастырь (IV век), в целях безопасности следовал образцу военного здания. Затем такое сооружение получило духовную санкцию в качестве "огражденного рая" или "рая за оградой", места прохлады, зелени, тишины и покоя, тени и света, вознесенного над мирской суетой места созерцания и молитвы.

Главное здание монастыря (claustrum) — сердце обители, геометрический центр монашеской цитадели и средоточие общежительного бытия. Монастырские постройки — спальни, трапезная — все это внешние, можно сказать, подсобные помещения братии, как и кухня, пекарня, прачечная и пр. Большинство монастырей имеют в плане четырехугольную форму, но встречаются и треугольные, и в виде трапеции (как в Тороне), многоугольные (в Вестминстере) или даже в виде круга (Маргам). Форма имеет символическое значение: например, треугольный монастырь возводили в честь Святой Троицы. На самом деле это часто зависело от характера местности. Но какими бы ни были их формы, монастыри первоначально представляли собой ряд галерей, крытых гонтом (Бек, Сен-Трон в Цвифальтене), черепицей или впоследствии шифером (Клюни, Субьяко, Кентербери и др.).

В повседневной жизни внутренние монастырские галереи служили местом основной деятельности в течение дня: здесь распределялись обязанности, выполнялись некоторые работы, здесь проходила процессия монахов, направлявшихся из церкви в зал капитулов, здесь шествовали процессии в большие праздники; здесь же совершались омовения перед принятием пищи (в каждом монастыре была умывальная комната, где мыли руки перед трапезой); здесь читали, молились, размышляли... По галереям каждый шествовал вдоль стен. Никто не занимал середину прохода. Ходили в молчании: посетители монастыря стеснялись звука своих шагов. Из библиотеки выходит монах: самое большее — краткий кивок и вопрос шепотом: "Вам что-нибудь нужно?" В точное время прозвонят angelus* [Молитва к Пресвятой Деве у католиков (Прим. ред.)]. Каждый остановится на миг, чтобы сотворить молитву. "Все тут — порядок и красота... Великолепие, покой, благодать". Как ничтожны здесь всякие слова.

Монастырская ограда

Ограда — это не только физическое препятствие, ограничивающее свободу монаха, ибо он не может выйти за ее пределы без разрешения аббата; это также замкнутое пространство, укрепляющее чувство общности; а главное, совокупность церковных правил, относящихся к этому пространству и к ограде, которая хранит его.

Вполне понятно, что ни одной женщине не позволялось проходить на территорию монастыря. Заманчиво, особенно в нашу эпоху, бросить беглый взгляд на причины, которые веками делали монастырь недоступным для женщин: их плотское вожделение, любопытство, свойственное женскому легкомыслию, безрассудное стремление к удовольствиям, пагубные желания, через которые действует зло. Можно вспомнить Соломона, Давида, Самсона, Лота, самого Адама, сотворенного непосредственно руками Бога, которым не удалось избежать обольщений и лукавства со стороны женщин. Уместно спросить, почему бы не вспомнить при этом также и об Олоферне* [военачальник ассирийского царя Навуходоносора, был убит Иудифью, спасшей таким образом свой город от гибели; об этом рассказывается в библейской книге "Иудифь". (Прим. ред.)]...

Зал капитулов

В этом зале собираются все монахи монастыря или весь монастырь (слово "монастырь" в значении "здание" является неологизмом, появившимся, в XVIII веке), чтобы послушать чтение главы ("capitulum") из устава; отсюда и название этого помещения. Здесь монахи обсуждают различные вопросы, принимают важные решения, избирают настоятеля после смерти (или смещения) его предшественника, при случае заслушивают сообщение о той или иной проблеме духовной жизни, сознаются в своих прегрешениях (обвинительный капитул) и... обличают грехи других.

Зал капитулов почти всегда прямоугольной формы, как Парламент Англии в Вестминстере. Известны также круглая и многоугольная формы этого помещения. В Тороне такой зал расположен в восточной галерее монастыря, "ибо капитул собирается по утрам" и ему необходим ранний солнечный свет.

Спальня и постельные принадлежности

Вначале существовала одна общая спальня (дормиторий) и для монахов, и для аббата. В больших аббатствах (Эбербах, Побле, Хейлигенкрейц) это было весьма просторное помещение, например, в Побле — 66 на 12 метров. Каждый, кто служил в армии, согласится, что не будет преувеличением назвать спальню основным местом умерщвления плоти. Трапписты делились со мной, что они годами привыкали к своему общежительному существованию. Разве люди Средневековья, не знавшие одиночества, не страдали оттого, что все время спали друг у друга в ногах? Можно и усомниться. Иначе будет непонятно, почему монахи боролись за то, чтобы отказаться от общих спален. И лишь после XIII века в спальне появятся перегородки и занавески, когда по причине малонаселенности монастырей новиции смогут добиться своего. Начиная же с XIV века деревянные обшивки и панели сделаются постоянной частью интерьеров монастырей. Во всяком случае, в отчетах визитаторов встречаются многочисленные упоминания о том, что монахи хотят отказаться от общей спальни.

Папа Бенедикт XII (1334–1342), угрожая отлучением, приказал разрушить все кельи, построенные цистерцианцами.

В больнице же были только отдельные кельи, и, главное, постели тоже были рассчитаны только на одного человека в отличие от обычной практики Средних веков, когда даже в госпиталях обычно спали по трое или по четверо.

Св. Бенедикт считал, что достаточно циновки, которая служила подстилкой, одеяла, пледа для ног и подушки. Монахи ордена фельянов спали на досках; премонстранты — тоже на досках, но слегка прикрытых соломой; братья-минориты строгого устава спали на голой земле или на досках, циновки же разрешались тем, "кто был менее крепкого склада". Оливетанцы спали на дощатом настиле без одеяла. Наиболее избалованные имели тюфяк (набитый соломой или сеном, иногда сухими листьями), который редко менялся, а также подушку (с соломой, волосом или перьями), шерстяное одеяло, иногда баранью шкуру (как у картезианцев), но никаких простынь, по крайней мере в самом начале.

Визитаторы выказывали недовольство: в таком-то монастыре они обнаружили шерстяные или льняные полотна; в другом — шкуры диких животных; еще в одном — разноцветное постельное белье (что в те времена было свойственно людям низшего сословия). Монахи Фонтевро имели право на саржевые простыни. Кроме того, визитаторы отмечали, что монахи прячут в постельных принадлежностях отдельные предметы. Аббат монастыря был обязан совершать частые "инспекции" (что, впрочем, предусматривалось и Уставом св. Бенедикта: LV, 33–34) и сурово карать виновных.

Монахи спали, не снимая одежды, за исключением скапулира и ножа, чтобы не пораниться во сне, как уточняет св. Бенедикт. Трапписты, даже заболев, никогда не раздевались перед сном, однако могли в таком случае получить "колючий соломенный тюфяк", соломенную же подушку и одеяло.

Уборка помещений

"По субботам следует убираться", — предписывает св. Бенедикт (Устав, XXXV, 13). В аббатстве Бек садовник занимался уборкой трапезной перед третьим часом, а галереи — после повечерия. Секретарь убирался в зале капитулов и церкви. Он мыл алтари сначала водой, а потом вином при помощи иссопа или самшита. Застекленные окна мыл трапезничий — один раз за зиму, он же следил за чистотой полов в самой трапезной. На пол стелили сено или солому. Уже в те времена немало хлопот причиняли голуби. Один епископ X века требовал содержать крышу в приличном состоянии, так как птичий помет мог бы смутить паству и помешать богослужению. Забота о чистоте была столь усердной, что картезианцы Дижона купили 50 локтей полотна "для покрытия алебастровых камней, дабы мухи не засиживали упомянутый алебастр".

Отопление

Люди Средневековья постоянно страдали от холода. Выражение "держать ноги у камина" было синонимом хорошей жизни, но такую жизнь вели не все. Бедняк съеживался у своего очага, в котором тлели несколько хворостинок конопли или ободранная с деревьев кора. Вспомните картинку, набросанную Вийоном для прекрасной Гельмиеры про грядущую старость:

Время сгорает в костре из пеньки,

Время, которое было прекрасным,

Старые рядом сидят дураки,

Плачут, закутавшись в кучки тряпья,

Жмутся на корточках возле огня,

То разгорится костер, то погаснет...

К испытаниям холодом, общим для всех в Средние века, в монастыре добавлялось сильнейшее стремление братии к умерщвлению плоти. Вначале ни одно помещение монастыря не отапливалось (кроме кухни). Мой друг-картезианец писал мне (в декабре 1969 года), что каждую ночь температура опускалась до минус 10–15 градусов. А в апреле 1970 года он сообщил следующее:

"Этой зимой выпало рекордное количество снега. Вместо наших пяти метров (речь идет о Гранд-Шартрез, где климат особенно суровый. — Л. М) у нас было 8,2 м, и даже теперь, когда я пишу это письмо, продолжает идти снег... Первый этаж братского корпуса в течение многих месяцев погружен во тьму; мы вынуждены выходить из окон второго этажа и копать проходы, чтобы спуститься вниз и чтобы дать путь дневному свету на нижний этаж".

Это происходило в XX веке. В келье картезианца имелась печка с дровами, и зимой, как пишет мой уважаемый корреспондент, эта печка "мурлыкала и напевала денно и нощно". Добавлю от себя, что в Шартрез климат настолько суровый, что даже во время моих летних визитов в этот монастырь там слышалось пение печки. "Она не нарушает одиночества, — пишет мне мой друг в другом письме, — но, напротив, углубляет тишину, потому что это пение намного мудрее людских разговоров".

Однако средневековый монах вел иной образ жизни, нежели сегодняшние картезианцы. Большинству монахов прошлых веков были знакомы суровые холода, которые могли парализовать жизнь в монастыре. В церкви порой холод стоял такой, что невозможно было начинать богослужение. В этом случае ризничий готовил металлический шар из двух половинок — "огненный шар", в котором находилось либо "горящее дерево", либо уголь, и этот шар служил грелкой. Папа Александр III (1159–1181), сжалившись, разрешил бенедиктинцам аббатства Сен-Жермен-де-Пре, заболевавшим от холода, стоя с непокрытой головой во время канонических часов, носить фетровую скуфейку.

В конце концов, нужно было решить вопрос либо с отдельным помещением, которое бы отапливалось (помимо кухни), либо — с очагами и печками. В аббатстве Флёри на Рождество топили; так поступали почти во всех остальных монастырях за исключением сурового аббатства Бек, сборник обычаев которого никоим образом не упоминает об отоплении. Со временем наступят улучшения и послабления: в Санкт-Галленском монастыре спальня была расположена над теплой комнатой; в других монастырях в такой комнате делали кровопускание или же чистили обувь.

Как обычно, не обходилось без крайностей: в 1291 году строгие визитаторы требовали наказать монахов за то, что те чрезмерно топили в монастыре.

Освещение

Как освещался монастырь? Каменными или металлическими светильниками иногда с многочисленными отверстиями, заправлявшимися маслом, оливковым или маковым (в Центральной Европе); бараньим жиром или пчелиным воском. Существовали также "железные канделябры" для освещения ночью. Вероятно, такие подсвечники предназначались для освещения храма, а зимой — и трапезной, ибо тексты бенедиктинского аббатства Сен-Пьер-де-Без, датирующиеся 1389 годом, уточняют, что "Гранд Приор", как и "Прево", должны каждый вечер укладываться спать при свете светильника. Но это не относилось к остальной братии. Спальня освещалась слабеньким огоньком, в одном тексте он называется "lucubrum", поскольку "он светит во мраке", и объясняется, что это был свет от горящего кусочка пакли, плавающего в воске. В другом тексте, который приводит Монже, говорится о "жаровеньке", похоже, предназначавшейся для растапливания воска, используемого в светильниках. На храм же монастырь не скупился: потребление там воска и масла было огромным, можно даже сказать, неумеренным по сравнению со средствами того времени (но нам затруднительно судить о расходе энергии). Упоминается о центнере свечей, которые распределялись между всеми монахами (в картезианском монастыре) перед праздником Святой Троицы. "Сияющая корона", паникадило в аббатстве Сен-Реми, в Реймсе, имело 6 метров в диаметре и было рассчитано на 96 свечей в память о количестве лет, прожитых св. Ремигием, в честь которого названо аббатство.

Но случалось и так, что было нечем осветить храм, дабы отслужить утреню, такой факт визитаторы ордена Клюни отметили в 1300 году.

Картезианская келья

Размеры монастыря Гранд-Шартрез монументальны: 215 метров в длину и 23 метра в ширину, а по периметру — 476 метров. Здесь 113 окон. Подобный размах объясняется отшельническим обетом монахов этого ордена: каждый монах живет в своей келье, которая на самом деле состоит из нескольких помещений: галереи для прогулок (в расчете и на зимнее время), маленького садика (там по своему усмотрению работает или не работает монах), дровяного сарая, мастерской — "лаборатории" — со столярными принадлежностями. Все это — первый этаж, а на втором — две комнатки, образующие собственно жилище картезианца: меньшая, украшенная статуей Пресвятой Девы, называется "Аве Мария", здесь монах обычно читает молитву "Аве Мария" всякий раз, когда возвращается в свою келью; и вторая комната для молитв, занятий и размышлений. Здесь картезианец ест и спит.

Таким образом, картезианская келья в действительности представляет собой маленький сельский домик. В Гранд-Шартрез монастырские галереи окружают тридцать пять келий, и кельи эти столь же еремитские, сколь и ароматные, благоуханные (воспользуемся игрой слов, которую так любили в Средние века). Возле двери есть маленькое окошечко, оно служит для передачи пищи затворнику. В случае необходимости монах оставляет там записочку и вскоре находит то, о чем он просил. Иногда на стене библиотеки, трапезной или кельи начертан девиз: "О блаженное уединение, о уединенное блаженство", или "Из кельи — на небо", или еще: "О, доброта", — слова самого св. Бруно.

Предметы в келье монаха, сохранившиеся и по сей день, обеспечивают ему максимум одиночества и независимости. Прежде всего, "самое необходимое для разведения огня", — как пишет о картезианцах Монже. Это кузнечные мехи. "Когда картезианцы раздувают огонь, то они не слишком хороши на вид", — по словам Гио де Провена. Дело в том, что в Гранд-Шартрез ветер часто разносил копоть. Еще подставка для дров, железная решетка (огонь был открытым), кочерга, совок, топор, кривой садовый нож, кирка. В других текстах упоминаются также кремень, рубанок (чтобы настрогать стружек) и некий воспламеняющийся материал для растопки, служивший по определению Дю Канжа "возбудителем огня".

"Пустыни" босоногих кармелитов

От монахов-киновитов кармелиты отличались тем, что постоянно чередовали созерцательную жизнь с активной деятельностью: они "работали для спасения душ... если церковь нуждалась в их служении". Кармелиты владели не только домами в городах, но и монастырями с кельями по образцу картезианских, позволявшими им вести почти отшельническую жизнь. Эти кельи назывались "пустынями". Такой весьма суровый образ жизни — молчание, молитва, чтение духовных книг, скудная пища, бодрствование, умерщвление плоти — запрещался "молодым, недавно постриженным монахам, больным, слабоумным, меланхоликам и немощным, а также тем, у кого мало склонности к духовным упражнениям".

Кармелиты могли вести и еще более суровую жизнь, для этой цели в лесах у них имелись "отдельные кельи, удаленные на расстояние трехсот-четырехсот шагов от монастыря, в которых, — как пишет Элио, — монахам разрешалось на некоторое время расставаться друг с другом и жить в полном уединении и строжайшем воздержании". Издали они участвовали в монастырской жизни, отвечая маленьким колокольчиком на колокольный звон в монастыре, чтобы "сообщить, что они тоже ощущают себя вместе со всей братией, в одни с ними часы молятся Богу, размышляют и участвуют во всех других духовных занятиях". Продолжительность подобного уединения обычно составляла три недели за исключением Великого поста, который такие отшельники целиком проводили в пустынной келье. По воскресеньям и праздникам анахореты должны были возвращаться в монастырь, и после вечерни они снова отправлялись в свое уединение.

Крыша

Первое время монастыри крыли соломой. Позднее, когда Бенедикт Аньянский запретил красную черепицу, кровлю стали настилать из гонта, так сказать, из "черепицы" деревянной. Но слишком велик оставался риск пожара. После сильного пожара 1371 года картезианцы заменили гонт шифером, а затем, после пожара 1509 года, для большей безопасности покрыли крышу свинцовыми и железными листами. Не во всех картезианских монастырях использовался шифер. В Дижоне для крыш применяли сланцевую плитку (для покрытия келий), а также свинец и черепицу. Монже рассказывает, что черепице придавали блеск при помощи окиси свинца или массикота: пройдя через печь, она приобретала блестящий желтый цвет. Добавляя медь, получали зеленый лак, а марганец — коричневый.

Колокола

Трудно представить себе монастырь без колоколов и колокольни. Тем не менее в Фонте-Авеллана суровый Петр Дамианский осуждал "бесполезное звучание колоколов". И все же, в конце концов, он купил колокола "из милосердия к человеческой слабости и к человеку, этому хрупкому существу, которое не может отказаться от ностальгических звуков, баюкавших его в детстве". Данте описывает меланхолию вечерних часов в одном из наиболее прекрасных пассажей в "Чистилище" (VIII, 5–6), говоря, что это тот миг, когда странник, отправившись в путь, живо чувствует любовь ко всему и всем на его родине:

А новый странник на пути своем

Пронзен любовью, дальний звон внимая,

Подобный плачу над умершим днем…

Тем лучше, если люди испытывают именно такие слабости...

Когда колокол звонит впервые, это, должно быть, очень волнующий момент. Каков получится звук колокола? Будет ли он соответствовать ожиданиям мастера, отлившего его, ревностно храня тайны своего мастерства: 78% меди, 17% олова и 5% какого-то другого, секретного металла...

Цистерцианцы запрещали использовать колокола весом более 50 фунтов. Не разрешали они и звонить в два колокола одновременно. Эти запреты, все в том же духе цистерцианского смирения и простоты, касались также строительства каменных башен. В 1218 году один аббат в Пикардии был наказан генеральным капитулом за постройку башни вопреки установленным требованиям. А в 1274 году братья-минориты из монастыря в Валенсьенне отказались идти в другой монастырь, потому что тот слишком богат. В итоге они все же подчинились приказу своих старших братьев, однако не без ропота и при условии, что там снесут колокольню, символ гордыни (ее называли донжоном) и заменят ее новой, менее высокой и поскромнее. Черные бенедиктинцы различали тяжелые колокола, campanae, и более легкие, tintinabula.

В XII веке слово "signum" (сигнал) или "classicum" (глас трубный) в связи со звучанием последнего короткого удара колокола перед мессой означало "колокол" (campana). Minimum signum — это колокольчик, который назывался еще scilla. У аббата такой колокольчик был в трапезной под рукой. Колокол меньшего размера по сравнению с "кампаной" возвещал о начале трапезы. По определенным случаям подавали сигнал с помощью "symbalumi" — гонга, в который били молотком. За несколько дней до Пасхи колокола заменялись трещотками "postis" с "более смиренным" звуком, нежели голос меди. Трещотки, деревянные дощечки, согласно обычаю, восходящему по меньшей мере к X веку, возвещали также о приближении смерти монаха и созывали братию к постели умирающего. Понятно, почему в одном средневековом стихотворении упомянутая деревянная дощечка говорит о себе: "Когда кто-то умирает, то посылают за мной", а также: "Я — плохое предзнаменование, ибо я возвещаю смерть".

Витражи

В 1182 году в Сито особое постановление запретило цветные витражи в монастырях, в связи с чем предписывалось заменить таковые, где они есть, простыми стеклами. Если этот "декрет" не исполнялся, то приор и келарь были обязаны сидеть каждую пятницу на хлебе и воде до тех пор, пока не сделают требуемого. Известны аббатства, в которых цветные витражи отсутствовали: Обазин и Бонлье во Франции, Хейлигенкройц в Австрии, Валь-Дье в Бельгии, Альтенберг в Германии.

Сначала в монастырях запрещалось иметь также органы, ковры (1196), цветные и раскрашенные пергаменты (1218), картины (1203). Нам трудно представить себе средневековый храм без витражей и органа; однако воля к суровой простоте у некоторых орденов была очень сильной и непреклонной. Но вкус к красивым вещам позднее одержал верх над стремлением к крайней простоте. И в Сито появились колокола, цветные витражи с витыми узорами, арабесками и цветами, чаще всего белыми на красном фоне, позднее с фигурами, и все это вопреки повторяющимся запретам генеральных капитулов. Вкус к украшательству проявился даже у картезианцев. Монже отмечает, что в 1397–1398 годах были закуплены "золотая бумага, рыбьи плавники (для варки клея), тонкие свинцовые белила, тонкий синопль (зеленая краска), массикот, финроз (продукт сублимации золота и ртути), лакмус (сине-фиолетовая краска), тонкий сурик...". Правда, нужно сказать, что это уже Дижон эпохи бургундского великолепия.

Чувство природы

С одной стороны, Средние века не скупились на описания "ужасов" в тех местах, где основывались монастыри, а с другой — восторженно сообщалось о буколическом очаровании монастырской жизни вдали от шума и "заразы больших городов", как в моральном, так и в физическом смысле... Никогда не следует забывать, что Моисей и Давид вели жизнь пастухов, что является мечтой и многих наших современников.

Очевидно, что некоторые места были действительно "ужасны" до того, как их облагородили жизнь и труды монахов. Но не преувеличивалось ли это? Вот, к примеру, текст Гильома де Жюмьежа, описывающий основание Герлуином в 1034 году аббатства Бек. Герлуин покинул ту местность, где обитал ранее, так как "там совершенно отсутствовали необходимые для жизни ресурсы", и поселился в местах, где "все есть для нужд человека", остановив свой выбор на селении Бек, "в котором всего-навсего три дома мельника и еще одна маленькая хижина". Таким образом, люди все-таки жили в этом "скудно обитаемом поселении". Кроме того, оно находилось в одной миле от замка, так что диким назвать его никак нельзя. Однако текст уточняет: "Там водилось много диких зверей, отчасти по причине непроходимой лесной чащобы, а отчасти — из-за прекрасного ручья", он-то как раз и назывался Бек.

"Когда св. Бернар, — пишет Ж. Леклерк, — говорил о "Книге Природы" и обо всем, чему можно научиться "под сенью дерев", то он думал прежде всего не о красоте пейзажа, а о тяготах пахаря, о молитве, о раздумьях, об аскезе, которая помогает в полевых работах".

Итак, аббат Клерво, похоже, не склонен любоваться природой как таковой; когда он говорит о "прохладных долинах", то лишь для того, чтобы противопоставить труд земледельца "городскому пустословию", где друг с другом сражаются "шутовские школы". Он пишет монахам-основателям Фоунтена: "Камни и деревья научат вас большему, нежели любой учитель в школе... Вы думаете, что нельзя добыть меда из скалы, масла — из камня? Но разве горы не источают сладость, а долины не изобилуют молоком и медом, а поля не переполнены зерном?"

Здесь нет ни следа любования природой, но, скорее, чисто утилитарный подход. Впрочем, не все монахи мыслили, как он. Даже те, кто придерживался его суровой строгости, рано или поздно изменят свою точку зрения. Возможно, им пошло на пользу обучение "остерегаться приятности вещей" и не слишком усердствовать в восхвалении брата Солнца и сестры Луны. Все же в сердцах этих чувствительных и замкнутых людей было живо сознание того, что природа заключает в себе красоту. Вот текст XII века, в котором описывается приход первых цистерцианских монахов, посланных св. Бернаром, в местечко Риево в Англии.

"Высокие холмы короной венчают эту местность; они покрыты разнообразной растительностью и приятно обрамляют уединенную долину, которая видится монахам как второй рай, лесная отрада. Водопады устремляются со скалистых вершин вниз, в долину, разветвляясь на множество более мелких ручейков, нежное журчание которых смешивается в легкие звуки чарующей мелодии".

Этот достаточно вольный и манерный стиль откровенно свидетельствует о любовании природой. Автор текста добавляет: "И когда ветви деревьев шумят и поют, а листья падают на землю и шуршат, то счастливый слушатель позволяет увлечь себя легкостью этой гармонии, настолько все вызывает радость, музыкой, каждая нота которой созвучна всем остальным".

Можно ли счесть это чисто литературным, условным созерцанием природы? Бернар Аббевильский, основатель конгрегации Торона цистерцианского толка, а значит, строгих правил, выбрал "очень приятное место, окруженное лесами, где звенели многочисленные ручьи, омывающие большие луга". Даже грозный Петр Дамианский живо чувствовал красоту мира. "В саду, — писал он, — можно вдыхать запахи трав и аромат прекраснейших цветов".

Красота ландшафта

Возможно, стоит задаться вопросом: а были ли монахи чувствительны к красотам природы, и, если да, то в какой степени? Нельзя отказать им в понимании красоты. Об этом свидетельствует и выбор местности для монастыря. Не будем впадать в ошибку прошлого века, когда настаивали на том, что монахи руководствовались только интуицией, а само место стало красивым со временем благодаря упорному труду монахов, их уму и опыту, тонкому пониманию функциональности, неизменно проявлявшемуся в сооружении величественных монастырских построек. Как бы то ни было, такое объяснение правомерно во многих отношениях, и все же оно вызывает, по крайней мере, два замечания.

Во-первых, труд сам по себе не является обязательным творцом красоты, о чем красноречиво свидетельствуют наши индустриальные пейзажи, бетон наших городов и безобразие наших пригородов. Во-вторых, вовсе не каждое место и после вложения в него человеческого труда превращается в достойное обиталище души. И если монахи, выбирая "стройплощадку" для будущего монастыря, действительно стремились поселиться только в "ужасном месте" — в чащобе, на болоте, в лесу, кишащем дикими зверями, — как об этом обычно повествуется в хрониках и житиях святых, то трудно предположить, что каждый раз они находили себе именно такой уголок, который годился для чудесного преображения. Гранд-Шартрез, Карсери над Ассизи, Сен-Мартен-ан-Кани-гу, Побле, Риево, Тороне, Сенанк, Сен-Мишель-о-Пе-риль-де-ла-Мер, Эйнзидельн и сотня других мест — что, все они будто бы выбраны случайно? Из желания остановиться именно на том, что, кажется, невозможно сделать цивилизованным и облагороженным? И каждый раз совершалось чудо? Почему же тогда монахи так часто давали этим местам, где они селились, "дабы умерщвлять плоть", названия, воспевающие радость жизни, если они сами не испытывали этого чувства? Это само по себе можно признать свершившимся чудом.

Монахи-строители

Подобное чудо свершалось всегда, когда под небом Европы в самых различных местах монахи возводили свои постройки, красота, совершенство и духовная устремленность которых до сих пор не перестают поражать нас.

Как объяснить их неизменный успех? И можно ли вообще объяснить его? Я снова перечитал прекрасную книгу Жоржа Дюби, посвященную цистерцианскому искусству, а также великолепный труд Кристофера Брука "Монастыри, 1000–1300", в котором автор рассматривает все средневековые формы искусства монахов. Что можно прибавить к этому? И можно ли сказать лучше? Пожалуй, можно еще вспомнить только проникновенные страницы Режин Перну* [Pour en finir avec le Moyen Age, ed. Du Seuil, 1977.] о проблемах художественного творчества в ту же эпоху

В связи с этим следовало бы задуматься прежде всего о первостепенном значении требований веры, живой веры, или, как сегодня сказали бы мы, о безраздельном принятии идеологии, причем вдали от мира, вдали от людей, как в случае со св. Бернаром. Жорж Дюби первым признал это: "Цистерцианский храм есть выражение мечты о нравственном совершенстве". Скажем также, что "идеологическая мотивация каждого ордена с ее глубокими "лингвистическими" различиями и особенностями во времени и пространстве сливается с архитектурными формами (пространственными, структурными, орнаментальными), диктуя им свои законы и мировоззрение.

Здесь доминирует духовная творческая инфраструктура. Именно она решает, проектирует, сосредоточивает необходимые ресурсы для строительства зданий, столь многочисленных, что невозможно изобразить их все на карте Европы. Но если век ожидает воплощенного слова, если цивилизация вся пронизана верой, то первотолчком к действию служит фактор духовный.

Св. Бернар ничего не написал о том, что свидетельствовало бы о его интересе к произведениям искусства, и сам он ничего не построил. Но, тем не менее именно он — отец цистерцианского искусства, "покровитель этой обширной стройки" (350 зданий за несколько десятилетий), которая охватит всю Европу (Ж. Дюби). Вера, обличение мира сего или, точнее, истинная его оценка, высокие моральные требования — вот побудительные причины деяний св. Бернара. И дело будет обстоять так же, когда типичное для монахов бегство от мира примет форму отказа (явно спорного) от общественной жизни, светской иерархии, денег, безопасности, благополучия, — отказа, характерного для нищенствующих орденов. Даже будто бы непосредственно отвечая на духовные запросы "буржуазного" общества своего времени, нищенствующие монахи не смогли бы ничего сделать, не откликнувшись на призыв великих боговдохновленных личностей своего века.

Одним только богатством аббатств нельзя объяснить тот факт, что они смогли выстроить все эти "Грады Божий", подтверждающие их жизнеспособность (то же самое касается и строительства соборов общинами малых городов). И уж тем более не объяснить, как монахи сумели столь быстро создать широкую сеть "дочерних монастырей" (в частности, цистерцианский орден). Чтобы достичь подобных успехов, нужно иметь нечто большее, нежели деньги. Для этого нужно обладать душой, способной к самопожертвованию. "Средневековое искусство — это изобретательность" (Р. Перну). Тщетно пытались найти в нем более или менее ловкое стремление подражать римскому или восточному прошлому. Средневековье не собиралось слепо копировать быт древних, разве только мимолетно. Нет, эпоха Средних веков выражала в искусстве то, что она ощущала в самой глубине своей души, и так появлялись шедевры искусства.

Это искусство (к счастью) также обусловливалось практической необходимостью. План строительства какого-нибудь аббатства никогда не был плодом воображения архитектора. Аббатство крупное или малое, по существу, включало в себя определенный набор зданий: монастырские галереи, храм, трапезную, дормиторий и прочие, устройство которых должно было отвечать требованиям общежительной жизни особого типа — велениям духовности и особенностям богослужения. На первый взгляд в этом заключалось препятствие на пути к поискам нового. В итоге желание сделать нечто новое, необычное просто отсутствовало (по крайней мере, сознательно). Идеалом считалось придерживаться уже испытанного плана, строить в духе уважения к урокам прошлого. В какой-то мере можно признать, что зодчие Сито и еще больше Гранмона вдохновлялись тем же духом, который присутствует в строительстве кварталов некоторых больших городов: рациональность, модульные строительные материалы, органичность, четкость. Но результаты несравнимы.

Дело в том, что кроме этой основы, диктовавшей монахам свои законы, был еще и "язык", который проявлялся в уставе, указах, сборниках обычаев, письменных предписаниях духовной жизни. Этот "язык" вписывался в функциональное и преображал его. Осмелимся даже сказать, что "на протяжении всей эпохи Средневековья... искусство не отрывалось от своих истоков... оно выражало Святое... Горнее в этом вторичном языке, которым является Искусство во всех его проявлениях" (Р. Перну). Только одно это присутствие может объяснить невыразимую красоту, какую источают даже самые скромные монастырские строения: кухня в Алькобаса в Португалии или в Фонтевро, трапезная в Фоссанова, теплая комната в Сенанке или Сильвакане, умывальная комната в Маульбронне, больница в Мач-Уэнлок в Англии, зал капитулов в Эвербахе в Германии или в Лакоке в Англии. Я оставляю в стороне такие сооружения, как храмы, крипты (подземные церкви), монастырские галереи, где естественно во всем своем великолепии проявляется вера, творящая такую красоту. Это она заставляет нас испытывать горечь при взгляде на трагические развалины Клюни, Риево или Вилле-ла-Виль. Именно отсутствие веры столь неумолимо обнаруживается в большинстве современных построек, даже если они церковные. На протяжении столетий монахи возводили храмы во Славу Божию и строили жилища для людей, до конца преданных Ему, благодаря чему в изобилии творилась красота. С тем или иным успехом земная религиозность проникала во все, и не только в архитектуру.

Как бы ни стремились строить по сходным, если не сказать идентичным, планам и нормам, все равно различия были неизбежны. Разумеется, они связаны с разнообразием духовной жизни, склонностей и видения мира (например, различия между цистерцианцами и францисканцами, или цистерцианцами и доминиканцами, или даже различия в рамках одного и того же ордена, такого, как бенедиктинский, где были ветви оливетинцев, камальдолийцев и валломброзанцев).

Эти различия обусловлены историей, частным опытом, разнообразием строительных материалов, местности и климата, влиянием внешней среды, неуловимым, но явным развитием чувственного восприятия, а также самой личностью мастера, который, однако, остерегался проявлять оригинальность. Три родственных аббатства Тороне, Сильвакан и Сенак — все цистерцианского ордена и все одного и того же времени (1136, 1147 и 1148) и построены в одной местности, а два из них произошли непосредственно от Сито. Тем не менее они обладают такими индивидуальными особенностями, что их невозможно спутать одно с другим. То же самое касается и многих других "Рождеств" и "Распятий", авторы которых, по словам Раймона Радиге, проявляя свою индивидуальность, "изо всех сил стремились... быть похожими на других, никогда не достигая этой цели".

Монастырское искусство (которое не полностью совпадает с религиозным искусством в понимании светских людей или мирян) — это читаемое искусство. Или, лучше сказать, оно — книга и чтение, доступное зрелище, моральный и церковный урок, символ и образец. Ни храм, ни монастырь не являются эзотерическими творениями. Монастырь совершенно наглядно демонстрирует, каким именно потребностям он отвечает, что он есть для всех, приходящих в него, чего он ожидает от них на протяжении одного дня и многих лет.

Эти "монады", каковыми являются монастыри, говорят с сердцем и разумом. Как бы они ни были удалены от мира, как бы они ни охранялись иногда "щитом дикой природы" (Ж. Дюби), окружавшей их, все равно они никогда не были закрытыми, недоступными для непосвященных, предназначенными для одной только элиты, немыми для мира из желания говорить только на своем собственном языке. Аббатства и часовни, храмы и монастыри говорят людям о Боге, какими бы ничтожными и презренными ни были эти люди.

Эти здания, похожие и различные, меняясь по воле веков и тем не менее отвечая все тем же глубинным потребностям, смиренные реликвии, руины, развалины или великолепные и живые свидетельства прошлого, говорят о непреодолимом стремлении монашества жить в соответствии со своим предназначением, видением мира и по своей вере вопреки варварским временам и нравам, несправедливым упрекам со стороны любых ренессансов и классицизмов.

Пышность или строгость?

Отметим, что все это не зависит от стиля церкви или монастыря или утилитарного назначения — будь то кухня или спальня, основательный романский стиль Сен-Бенуа-Сюр-Луар, или пламенеющая готика Кентерберийского кафедрального собора-приората, или же стиль Клюни, где в каждой детали выражена хвала Славе Божией, "преобразуя, — как говорил Сутерий, аббат Сен-Дени (1122), — видимое в невидимое"; а в многочисленных драгоценных камнях рак святых мощей, паникадил и подсвечников таится побуждение к "раздумью над разнообразием добродетели", к "удалению от мира при помощи благолепия дома Божьего", по словам Элио. Или цистерцианская архитектура, явившаяся реакцией на роскошь утонченности бенедиктинцев, она человечна и гармонична уже одним только расположением объемов, их размерами и совершенством конструкций.

Любуйтесь не ценной доскою портала,

Но красотою работы немалой —

эту надпись велел сделать Сутерий на двери в свою базилику. Действительно, подобное произведение "не блистает, полнясь тщеславием, эта красота светит только для того, чтобы позволить слепой, греховной, погибающей душе человека достичь подлинного великолепия, истинного света", ибо XII век понимал Красоту как чистоту и свет, а произведение искусства — как плод избавления от тьмы, победы человека над мраком.

В мире, разоренном и опустошенном набегами варваров, пышность и великолепие имели общественное значение и влияние, поскольку они вселяли в людей определенное чувство уверенности в жизни, при условии, что эта жизнь основывается на всепоглощающей вере в Бога. Только потом, когда города, порожденные чисто экономическим видением общественной жизни, утвердятся как центры объединения людей и источники могущества, великолепие и богатство монастырей (особенно клюнийских и цистерцианских), пышность и блеск зданий, в частности храмов, будут подвергнуты осуждению. Очень часто — со стороны других монахов. Кроме того, XII—XIII века изобиловали религиозными движениями; вспомним катаров, вальденсов, католических бедняков, гумилиатов, богардов, гильомитов и многих других предшественников нищенствующих орденов с их идеалами подвижнической бедности. С тех пор бенедиктинская роскошь стала восприниматься как скандальная привилегия.

Во всяком случае, достоверно одно: искусство и пышное, и строгое признавалось всеми как один из прямых путей, ведущих к Богу. Но словом "искусство" называлось множество различных проявлений творчества, менявшихся в различных обществах и в разные века в соответствии с тем духом, который вдохновлял ту или иную группу людей или отдельного мастера. Как выразить торжество веры? Архитектурным великолепием? Взлетом колонн? Чудесными витражами? Или же бедностью, строгостью, неподвижностью линий? Клюни или Сито? Об этом можно спорить до бесконечности. Как и о строгом, очень строгом и строжайшем соблюдении устава.

Я понимаю, что цистерцианцев, картезианцев, премонстрантов, валломброзанцев или гранмонтанцев вдохновляла крайняя строгость в архитектуре (и я охотно разделяю их вкусы, потому что, как мне кажется, именно это лично я больше всего люблю в XII веке). Но повод ли это для неприятия готических соборов, этих "проповедей в камне", этой "эстетики света" (А. Димье)? В таком смысле тамплиеры разумно практиковали "простоту в целях экономии и основательность во вкусе", прибегая в различных провинциях то к романскому стилю, то к готике, то к местным стилям — шарантскому, шампанскому, босскому и пр. Как и они, мы в этом плане — экуменисты...

В общем и целом мне представляется, что св. Бернар с его аскетическим порывом не принимал во внимание ни человеческую слабость, ни разнообразие темпераментов. Но, в конце концов, где же здесь зло, если для некоторых верных, как для "женщины... бедной и старой... темной", которая была матерью Франсуа Вийона, единственный способ чувствовать себя озаренной светом веры (сегодня мы бы сказали — "культуры") состоял в том, чтобы воочию лицезреть какую-нибудь богато украшенную раку, великолепный подсвечник, статуи, эту "Библию для неграмотных", "нарисованный рай с арфами и лютнями"?

Св. Бернар считал "навозом" все то, что очаровывает зрение, слух, обоняние, вкус, осязание, то есть все плотские удовольствия (в этом он близок Савонароле). Но было ли разумным это осуждение "уродливых красот и красивых уродств", со всей силой обрушенное на Муассак? Тем более что "строительная горячка" в итоге захватила и самих цистерцианцев, которые, "изменив древней чести ордена", принялись возводить каменные колокольни и столь большие и великолепные монастыри, что аббаты брали в долг, дабы довести строительство до конца.

Вот чего стоит насилие над человеческой природой...

Назад   Вперед